И очень медленно, небольшими сегментами, к ней возвращается ее память, ее душа. Она все больше похожа на обычную девочку, начинает что-то рассказывать. Я начинаю спрашивать ее, когда она умерла – в начале ХХ века, вроде бы…
И дальше она что-то рассказывает, и все мы сидим в той же спальне моих родителей, но коллектив уже женский – я, она и (силуэтно) какие-то женщины. И мне уже легче, теперь я с ней не одна, много энергии.
И в один из моментов, я заглядываю ей в лицо и спрашиваю, как зовут. Она улыбается, запрокидывает голову. Отмечаю, как плавно и последовательно она хорошеет, преображается. Я готова звать ее тем именем, которое она назовет.

Вероника, ее зовут Вероника…

Холодею, потому что одна Вероника в моем доме уже есть, моя младшая дочь.
Надо обойти всех и договориться, что «мою» Веронику мы будем звать Верочкой, а эту Никой, хотя это неправильно.
Маша (Мусенька) в этот момент борется с младшенькой, они вообще постоянно шумят или борятся – вчера (в реальной жизни, конечно же) я выдала им все подушки и матрас от дивана, они построили крепость и объединились против общего врага, фашистов, конечно же.
И вот я иду ко всем, чтобы про имена предупредить, Маша борется с младшенькой и кричит громким голосом: «Вероника!», а потом поправляется: «Верочка…»

А потом… А потом почему-то уже зима, снег, много снега и я иду в старой своей (10 лет не одеванной), неудобной тяжелой дубленке до пят чтобы делать новогодние флаеры (да!), попадаю в огромный сарай-цех, где из фанеры вырезают новогодние украшения, и понимаю, что из обрезков (кусков трафарета) можно делать замечательные флаеры, набираю охапку, работник мастерской мне их подарил. Я бегу домой, мне очень долго идти пешком, охапка в руках неудобная.
Дальше вообще снится какая-то муть, которая в мелких деталях мне не запомнилась: встречаю мать, мы скандалим. Скандалы у нас тихие – я обычно начинаю болеть, она настаивает на своем мнении, праве меня обижать, в общем все как всегда, то есть бессмысленно. Обрезки свои я теряю, приходится идти обратно и набирать новые.

Сон про чучелку-мумию запомнился в деталях как был и – там был вопрос решен, а вот разговор с матерью все еще звучит в моей голове, я его слышу, но слов не могу разобрать.

Что касается текущих событий в реальной жизни, то Вероника буянит каждую ночь как заводной волчок, обе пьем успокоительное, но на нее лекарства не действуют. Днем (1 раз каждый день) она кричит: «Убейте меня и наплюйте мне в рот, отдайте в полицию». Происходит это внезапно, на фоне общей гармонии, без каких-то конфликтов, словно тумблер включается. Да, адаптацию никто не отменял. В остальное время это умненький и очень ласковый ребенок, только очень запущенный. Попытки биться лбом о стекло я пресекла.

Сегодня они возились весь день – играли в снегу, катались на ватрушке, потом дома построили крепость из диванного матраса и обстреливали фашистов подушками. Потом все-таки расплевались, и на фоне возникшего непонимания я развела их по разным комнатам на целый час. Чувствую себя ехидной, ну очень жестокое наказание. Матерям надо раздавать бесплатное успокоительное, но зато одна из них, младшая, уже спит.
Сейчас выспится, а ночью снова зажгет, чтобы упасть и в полете заснуть, в моих носках и в курточке-динозаврике, надетой поверх платья Снегурочки.